Итак, было объявлено, что Верденская битва завершена, но по сути дела ничего не изменилось. Из моей черной записной книжки вы видели, как были перенапряжены наши трепещущие нервы. При этом мы все еще надеялись, что Верденская битва завершит войну, и больше всех надеялся я. Однако лето миновало, на многое открыв нам глаза. Победили мы или нет, мы ни в каком отношении не подвинулись вперед, ни на шаг, и пресловутый приказ по армии, надменный и глупый, послужил лишь поводом открыто высказать все, что мы думаем о нашем командовании.

Смена руководства произошла, как вы уже знаете, в конце августа. Господ, ответственных за наступление на Верден, потихоньку отшили, но с почетом перевели на другие командные посты, сплавили на Балканы, а верховное командование передали в другие руки, в которых оно и сейчас еще находится, но в ту пору они считались руками кудесников, — в руки Гинденбурга и Шиффенцана. Мы твердо надеялись, что им непременно удастся довести дело до благополучного конца. Поэтому такое завершение Верденской битвы не нанесло серьезного ущерба фронту. Уж Гинденбург справится, говорили в войсках, и наши солдаты рассуждали точно так же. А те из наших берлинских и гамбургских рабочих, которые этому не верили, по крайней мере молчали. Не то, чтобы они боялись доносчиков. Но к чему смущать других, тех, кто, быть может, с верой утратит и душевные силы? А служба требовала напряжения всех сил.

Как известно, Антанта нанесла тогда удар одновременно на всех фронтах; мы в нашем углу тоже это почувствовали. Румыния объявила нам войну, несмотря на родство с Гогенцоллернами, на которое немецкий народ возлагал такие большие надежды; русские яростно наступали на востоке, итальянцы не давали передышки австрийцам, и даже в Южной Сербии, в Турции, в Палестине — на всем земном шаре люди в солдатских мундирах сшибались друг с другом и отправляли друг друга на тот свет. Думается мне, французские и английские генералы и министры пытались перед рождеством добиться обещанного их народам мира — о России мы уже не говорим. Но мы, хоть и не любили войны, хоть у нас и было достаточно причин проклинать ее, все же убежденно говорили: «Они не пройдут!» Понадобились не французские снаряды, а совсем другие силы, чтобы отнять у нас веру в мир без побежденных и победителей. Мы думали, что войну мы не выиграем, но и враги ее тоже не выиграют. Игра кончится вничью, как нередко кончаются шахматные партии. Кто раньше поймет это, тот может сделать полезный вывод на послевоенное время, привлечь к себе симпатии во всех странах земного шара — словом, победить моральным оружием, гораздо более действенным, чем знаменитые «серебряные пули» Ллойд Джорджа.

Так мы расценивали текущий момент. Мы тогда составляли большой отряд грузчиков; рота, как известно, разделилась: меньшая часть несла службу вне парка, значительно большая обслуживала парк, разгружала боеприпасы, складывала их. Нам полагалось быть наготове днем и ночью — работали ли мы посменно, я уже не помню. Приходилось разгружать вагоны, как только они прибывали; в них уже чувствовалась нехватка. Оттого мы так и работали. «Разгрузочная команда становись!» — раздавалось и в шесть утра, и в десять вечера, и в полночь. Унтер-офицеры не любили этого вида службы, им приходилось праздно стоять и смотреть. Мы еще увидим, что без надсмотрщиков дело иногда шло бы лучше. Ввиду угрозы налетов мы работали без света. Ворча и бранясь, а под конец молча, шли мы, колонна грузчиков, по дорожкам парка то днем, то ночью, гуськом, по двое, а иногда и по трое, когда таскали снаряды для мортир. Спали мы после этого крепко, но еда при такой работе была далеко не достаточной. Наши научные светила дважды в день доказывали в прессе, что народное питание у нас вполне удовлетворительное, способное возместить любую трату сил. Эти тайные советники бесили нас больше, чем военные корреспонденты и даже фельдфебель Глинский.

Рабочий знает цену науки, но знает и обязательства, которые она налагает. Солдаты часто говорили с издевкой: «Дай-ка мне статью того самого специалиста по питанию; подтереться ею — и то, наверное, уж будет питательно». Слишком мало мяса, мало свежих овощей, никакого разнообразия — а ведь рота выкармливала свиней и засевала небольшие поля, для этой цели к нам даже направляли старых крестьян и садоводов. Очевидно, в пище отсутствовало нечто, не учтенное специалистами при подсчете проклятых калорий, ибо наши консервированные супы, крупа, бобы и вареная картошка были, безусловно, питательны. И все же калорий, видно, не хватало. А кроме того, каждый солдат вместе со снарядами таскал на плечах свой личный груз забот и печалей. От одного ушла жена, соседи писали, что она путается с молодыми парнями; у другого пошло прахом хозяйство, жене невмоготу было, несмотря на помощь соседей, справиться с ним; у третьего одичали дети: они не сидели дома, носились по улицам, забросили школу, играли в войну на задворках, в подвалах, на площадях. В Гамбурге — околачивались в порту или в Ансбеке, в Берлине — в Фридрихсхайне, в Юнгфернхайде, в Хазенхайде. Густо заросший зеленью треугольник между вокзалами Шарлоттенбург и Халензе, где среди старых деревьев и виадуков помещается Эйхкампский вокзал, служил для юношей и девушек этих районов ареной военных игр и любовных похождений.

В то время у женщин появилось сознание своего раскрепощения. Они работали, как мужчины, они хотели и в личной жизни быть свободными, как мужчины. Это прежде всего с восторгом почувствовали и восприняли подростки. Может быть, и здесь, как за многими другими явлениями, скрывался гений рода, может быть, он был тем дирижером, который тянет за ниточки марионеток. Народ ощущал, что ему угрожает тяжелая опасность, он боялся вымереть, ведь война истребляла все большее количество взрослого населения. Все жили, как на гибнущем корабле, половой инстинкт сметал все преграды. У всех голова шла кругом, у меня в особенности. Помимо собственных горестей, я разделял и с товарищами их заботы: ко мне обращались за советом, я составлял прошения, вникая в документы и предписания, с которыми не справлялись наши жены. Из газет и журналов я черпал сведения о том, к какому из различных благотворительных учреждений в том или ином случае следует обратиться.

Меня угнетала мысль, что люди, погубившие юного Кройзинга, все еще безнаказанно живут и радуются своей власти. Было бы преувеличением сказать, что я лишился сна и покоя. Но я казался себе соучастником преступления и чувствовал необходимость сбросить ношу, которая грозила меня задушить. В какой-то крошечной доле мне была доверена мировая справедливость, а я, казалось мне, беспомощно сижу на движущейся льдине, как потерпевший кораблекрушение, и не знаю, кому жаловаться. Прошу вас заметить, что нравственный закон я принимал тогда гораздо ближе к сердцу и раздумывал о нем больше, чем, например, о правильности нашего общественного строя. Позднее я с удивлением отметил, что обычно мы превосходно осведомлены обо всем происходящем с человеком после смерти. На этот счет существует по крайней мере пятнадцать блестяще обоснованных точек зрения. Но, например, о соотношении между ценами и заработной платой мы знаем очень мало, и одному богу известно, когда в этом вопросе установится хотя бы одна столь же убедительная точка зрения, как в вопросе о муках ада, о вечном блаженстве, о магометовом рае или буддистском перевоплощении.

При этих словах член военного суда поднялся, походил по комнате и прислонился к двери.

— Вы находите эту иронию уместной, молодой человек? — спросил он. — К чему такие преувеличения? Ведь именно устройство человеческого общества и волнует вас. Именно поэтому мы вас слушаем. Вы хотели стать юристом и стали писателем. Вопросы права должны быть вам дороги; право вносит порядок во все наши дела, способствует разумному равновесию, смягчению произвола и насилия. Известно это вам или нет? — Он гневно устремил свои выпуклые глаза на писаря, этого молодого человека, которого он вызволил с помощью Винфрида и Лихова из рокового батальона.